ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Ты знаешь, почему я начала свой рассказ с треска? Ты-то все знаешь. Знаешь, что этот рассказ не для них, а для тебя. Он с самого начала был для тебя. Я с Тобой пытаюсь договориться. Перед тобой оправдаться за свою нелюбовь к ним. А все ради нее… ради кро-ва-ти. Мне! так! хочется! хотя бы раз! поспать на своей кровати – витой-железной-дорогой! Если не от тебя это зависит, то от кого?! Кто, если не ты?! Кто сейчас решает, нажать ли на курок? Ты или он? С тобой я сейчас говорю или с ним? С кем?!

И еще знаешь что скажи мне, Господи? Ответь прямо сейчас, почему я не умею играть на скрипке?!! Ты же помнишь, как с самого детства я мечтала научиться играть на скрипке. Помнишь, как вставала перед зеркалом с пустыми руками, настраивала инструмент, поднимала смычок и… БОЖЕ МОЙ! Какая это была красивая мелодия! Бетховен, Моцарт, Чайковский – кто, я не знаю! Но ты должен помнить, как я любила в тот момент, как верила в то, что смогу вырастить дерево! Разве знала я тогда, что буду тратить свою любовь на ненависть к соседу?! Разве знала я тогда, что буду идти, улыбаться и оправдываться перед тобой за то, что не могу полюбить каждого – его, его и ее я люблю, а его, его и ее – нет. Его, его и ее – да, а его, его и ее – нет… Если бы я умела играть на скрипке, я бы умела любить всех без исключения. Я бы любила их всех, хотя вот он, он и она меня любят, а он, он и она – нет. Он, он и она – нет…

Так вот о треске. Я сказала о нем потому, что очень хотела, чтобы Он выстрелил в мою голову, и она бы с треском раскололась. В голову… Только в голову. Я очень боюсь, что он выстрелит в сердце. Я даже закрываю сердце одной рукой. Мне все равно некуда деть руки. Когда на меня пристально смотрят, я не знаю, куда деть руки. Ноги идут, а что делать с руками, я не знаю. Вот если бы я умела играть на скрипке, я бы шла сейчас, улыбалась и играла. Скрипка бы меня спасла – скрипку нельзя ненавидеть. Но я так и не научилась на ней играть, потому что у меня никогда не было скрипки. Конечно, от тебя я не собираюсь скрывать – от тебя все равно ничего не скроешь, поэтому я буду – должна – говорить правду. А говоря по правде, у меня не было не только скрипки… У меня не было ни слуха, ни таланта. Или так – ни таланта, ни слуха. Впрочем, какая разница, ты и сам это знаешь, ведь именно ТЫ не дал мне ни слуха, ни таланта, ни скрипки!

А все же я ее слышу! Она прорывается иногда отдельными нотами. Я не могу увязать их в ряд. Но я слышу! И я жду, когда мелодия прорвется сквозь мою и их ненависть и настигнет меня. Настигнет Его. И, может быть, он не станет стрелять в мое сердце, которое я прячу под ладонью.

— Эй, ты! Если скрипка тебе слышна, то целься в голову!

Господи, один ты знаешь, почему я боюсь выстрела в сердце. Это – моя главная тайна. Должна ли я открывать ее им? Я бы открыла, знай я точно, что мне не спать на моей кровати. А если спать? Я буду спать, а они будут знать самое главной обо мне… Такое, что я могу доверить только тебе, и то потому, что ты и сам все знаешь.

Хорошо… я скажу… Ты знаешь, как я не хочу этого говорить, но я скажу… Но что это? Вы слышите? Слышите или нет? …Прислушайтесь… Мне кажется, я слышу ее. Это – скрипка…

Однажды я видела трупы… Нет, не так. Трупы я вижу постоянно – под полиэтиленом и без. Но те трупы были особенные, не потому, что их было много, не потому что я видела, как они стали трупами, нет… А потому что я подошла к ним, заглянула им в глаза и… ничего не почувствовала. Я не смогла понять, плохо им или хорошо. Я ходила вокруг них, отходила на расстояние, думая – может, с расстояния будет видней, плохо им или хорошо. Может, и я сама с расстояния смогу почувствовать – плохо им или хорошо. Я подходила и отходила, выхватывая глазами из этой кучи маленькие стопы – считая, сколько среди них женщин, таких же, как я – с маленькими стопами. Господи!!! Ну почему я ничего не чувствовала?!! А вдруг кто-нибудь подойдет ко мне, когда я буду лежать на спине, заглянет в мои открытые глаза, ничего не почувствует и не захочет погладить меня по моим длинным рыжим волосам!

У меня красивые рыжие волосы. У меня – длинные, красивые, рыжие волосы. Иногда я встаю у зеркала, распускаю волосы и долго смотрю на них. Я же говорю – у меня красивые рыжие волосы. У меня красивое лицо. Особенно глаза! Господи, ну разве можно смотреть в такие красивые глаза и ничего не чувствовать?!

У меня красивые ноги и красивые руки. У меня красивое все! И я, черт побери, не хочу валяться тут, на этом сранном поле с пробитой башкой! И да! Я ненавижу этого сранного урода, который целится сейчас в меня! Я хочу лежать на своей кровати, в шелковой пижаме, и плевать я хотела на то, что у меня ее – пижамы – нет! Не это главное! Главное – что у меня есть кровать, черт побери – белая-витая-дорогая!

Боже… До чего же у меня красивые волосы… Боже, до чего же мне надоело улыбаться… Боже! До чего же мне страшно! …Господи, мне так страшно…

А ты помнишь, как мне было страшно после той кучи трупов? Помнишь, как я боялась увидеть в ней свои стопы – маленькие женские? Помнишь, как я пришла в гостиницу, совершенно одна, приняла душ, но мне казалось, я так и не смыла с себя трупную пыль. Надела пижаму – не шелковую, шелковой у меня нет. Выключила свет, легла, встала, включила свет. Помнишь, как мне было страшно в темноте? Помнишь, как я не могла уснуть при свете? Включала и выключала его. Как не могла согреться под одеялом? Помнишь, как они выходили из темноты и обступали меня, топали своими маленькими и большими, женскими и мужскими стопами. Как тянули ко мне руки. А я уже ничем не могла им помочь, потому что было поздно! Потому что я своими глазами – своими красивыми глазами – видела, как живые стали трупами…

Помнишь, как меня трясло от темноты и от страха. Как я любила их, и меня трясло от этой ненавистной любви. Черт бы ее побрал! Какого черта?! НУ КАКОГО ЧЕРТА Я НЕ УМЕЮ ИГРАТЬ НА СКРИПКЕ?! Какого черта мертвых мне легче любить, чем живых? Почему со временем любимой частью тела для меня стали стопы?! Я спрашиваю тебя, почему?!

Открыть вам тайну? Тайную тайну? Эту тайну знают все, но я все равно вам ее открою, просто чтобы потрясти воздух словами. Мы никогда не могли помочь трупам остаться живыми… Мы делаем вид, бегаем по тому или этому полю с фотоаппаратом, камерой и диктофоном. Но ни мы, ни наши рабочие инструменты не можем помочь им остаться живыми. Есть война – война будет всегда. У войны есть трупы – они будут всегда. Они ей нужны. Так будет всегда. Я это поняла тогда, еще разглядывая свои первые трупы. Они лежали рядком, вывернув беззащитные стопы. Я подходила к ним и отходила на расстояние. Я наклонялась и заглядывала им в глаза. Господи… Как же им было плохо… Господи!!! Как же им было плохо!!! Господи… Как же чувствовала я… Как любила мертвых и ненавидела живых… Господи, как трясло меня от жалости и от страха… И, Господи… как смеялась я на следующий день, рассказывая коллегам, какими эти трупы были свеже-умершими… А как смеялись они… Ты помнишь, как смеялись они?! Свеже-умершие – это мой термин, я сама его придумала. И придумала много других! И смеялась много раз. И по ночам меня много раз трясло, и мне казалось, я – большой кусок льда. А потом я засыпала, и мне снились сладкие сны, да такие, что я смеялась во сне. Я просыпалась и снова смеялась, придумывая новые журналистские словечки, даря их коллегам, смеясь вместе с ними…

Вы думаете, это – цинизм? Нет. Нет! Нет! Да нет же! Это – моль. Самая банальная серая моль…

Ладно… я вам скажу… Я закрываю ладонью сердце… Иду и закрываю ладонью сердце потому что… Какая у меня красивая рука… Маленькая красивая женская рука. Рука, не знавшая тяжелой работы, сжимавшая диктофон или бившая по клавишам… компьютера… Я не умею играть на пианино, как я не умею играть на скрипке, потому что Бог не дал мне ни того, ни другого, ни слуха, ни таланта – ни того, ни другого. Ни слуха… Но я слышу… А вы не слышите? Не слышите, как играет скрипка?

Послушайте… Послушайте, это ведь очень смешно! А вдруг там сидит не снайпер, а скрипач?! Как же это смешно! О, Боже, он решит, я смеюсь над ним… Он убьет меня! Смех не к добру!

Я быстро отнимаю ладонь от сердца, закрываю ею смеющийся рот. Сердце! Мое сердце остается беззащитным, как беззащитны мои стопы, как беззащитны любые женские стопы.

Я боюсь… Я боюсь, что мне не вырастить дерева не потому, что он сейчас пристрелит меня, и я останусь лежать на этом поле. Я могла бы вырастить его раньше, разве не так? Снайпер тут не при чем. Я могла бы вырастить это дерево, но я его не вырастила, черт побери! Это из-за меня, из-за таких, как я, земля останется без деревьев. Мы их не выращиваем, только рубим. Рубим… Чтобы ни одно растущее дерево, посаженное чужой рукой, не могло напомнить нам о том, что своего-то мы и не посадили! А своего-то не посадили!

Мы их рубим и будем рубить, но не потому что нам срочно именно по лесу нужно проложить трассу. Не потому что ездить в объезд нам было бы слишком! чересчур! неудобно! Мы рубим посаженные другими деревья только лишь потому, что оказались неспособны посадить и вырастить свои! Мы ненавидим деревья за то, что жгуче желаем вырастить свое собственное дерево. Желаем, но не можем. И тогда мы понимаем, что нам не дано. Ну не дано нам! И тогда мы начинаем ненавидеть деревья, мы начинаем их вырубать. Вот и вся причина! И это – правда! Мы приходим и заявляем, что о любви знаем все, но на самом деле все мы знаем только о ненависти. И эта ненависть делает нас ущербными в наших же собственных глазах – красивых и некрасивых. Мы красиво маскируем свою ненависть, пытаясь выдать ее за любовь – к тем, кто хочет ездить по трассе, но не в объезд, а по прямой. Только по прямой, и ни в коем случае в объезд. А кто-то, может быть, хочет ходить пешком! Ходить по лесу! Кто-нибудь спросил у кого-то, чего он хочет?!! Нет! Не спросили… Снайпер и трасса тут не при чем, мы сами – при чем…

Почему я закрываю ладонью сердце… Я боюсь, он выстрелит в него, и из сердца вылетит моль… съевшая мое сердце. И все увидят, что сердца у меня давно нет, только моль, крылья которой покрыла пыль от трупов.

Я смирилась с мыслью о ней, о моли, когда поняла – мне ни за что не полюбить соседа. Но я не хочу, чтобы это знали другие. Сейчас в наше время мы стыдимся не наготы, ее мы давно не прикрываем, иначе никто не увидит, какие у нас красивые ноги. Мы стыдимся моли в сердце, прячем ее ото всех, и я до самого конца поля не отниму ладонь от груди. Мы стыдимся своей нелюбви, своей неспособности вырастить дерево, поэтому мы будем рубить чужие деревья. И я не знаю, что дальше будем с землей. Мы этого не знаем. Превратиться ли она в это проклятое сплошное поле, где на каждом шагу – прицел и палец, готовый нажать? Палец… Какой у него палец? Мне интересно, какой у него палец. Какой?! Если мне не дано увидеть его лица, то, по крайней мере, я имею право знать, какой у него палец. Длинный или короткий? Затвердевший или все еще мягкий? Я имею право знать! С черной каймой под ногтем – трупной пылью, к которой сейчас прибавиться моя?

Господи, станет ли наша земля полем – безжизненным, бездеревьевым полем? Накажешь ли ты нас за то, что мы не можем любить соседа, и о ненависти знаем больше, чем о любви? Что будет – знаешь ты. Впрочем, нам ты дал выбор… Выбор… Выбор мы должны сделать сами – между деревом и не деревом. Между жизнью и смертью. Между скрипкой и тишиной.

Тишина… Как тихо вокруг. Я слышу только свои тихие шаги… Дойдя до своего края, я могла бы выброситься косаткой – в твердом уме, в здравом рассудке и без сожалений. Я могла бы, если б знала, что на том берегу прорасту деревом. Если бы по-прежнему слышала скрипку.

А, может быть, тут никого нет – на этом поле? Никого, кроме меня и моего одиночества? Может, сейчас никто и не целиться мне в голову? Может быть, я придумала его?

— Кто здесь?! – кричу я.

— Да нет здесь никого… — отвечаю самой себе.

Да нет здесь никого… Каждый раз, доходя до края, я нахожу простую истину – впрочем, банальную, как и все только что мною сказанное. Дойдя до края, я нахожу истину, но, перейдя край – теряю ее снова. И снова ищу, снова приближаюсь к тому или этому полю, пытаюсь его пересечь. Да и поле-то мне нужно лишь для того, чтобы отыскать истину. Вернее, вспомнить, и снова забыть. И искать, искать бесконечно…

Я уже почти у края. Больше не улыбаюсь, потому что… Да нет здесь никого. Но вот я у края, истина близко. Я открою ее вам здесь и сейчас. Не пропустите ее – она уходит так же быстро, как и приходит.

Тихо… Вы слышите? Она подходит… В тишине легко разобрать слова. Прислушайтесь. Она говорит:

Пока ты сам не стал трупом, неважно, что ты видел, неважно, сколько трупов было в твоей жизни. Пока ты жив, в тебе жива и любовь. Пусть всего лишь крупица, самая малая из самых малых крупиц, неважно. Ведь даже из самой малой крупицы может вырасти дерево. Я верю в деревья. Я верю в лес. Я верю в рай. Я верю в рай потому, что на этом свете, на этом поле, существует такая иррациональность, как любовь. И… этого достаточно для того, чтобы поверить в Бога.

НАЧАЛО ЭТОГО МОНОЛОГА МОЖНО НАЙТИ ЗДЕСЬ.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>